Алина
Аксёнова

[В Провансе. Весна 2017] Искусствоведение должно отвечать на три вопроса

Алина, это был ваш первый опыт работы в «Марабу». «Как все прошло?

Ой, весенний лагерь для меня еще не прошел, я до сих пор под впечатлением. И в первую очередь, конечно, от детей. Я понимала заранее, что дети будут очень хорошие, но я знаю много разных хороших детей, причем хороших в разном. Но в «Марабу» собрались совершенно особенные дети. Во-первых, им все ужасно интересно: десятилетки спокойно высиживают полуторачасовое занятие. Оно максимально интерактивное и живое, но все равно полтора часа — это много. У нас был один очень активный мальчик, который буквально ни секунды не мог усидеть на одном месте. Мы переживали, что ему будет тяжело. И вот он спокойно слушал все занятие, отвечал на вопросы, а в конце подходил обниматься и говорил: «Спасибо, какая интересная лекция».

Во-вторых, они знают огромное количество всего, по истории искусства в частности. Например, когда я рассказывала о Сезанне, вдруг одиннадцатилетний мальчик заговорил про искусство XX века, про Джексона Поллока, провел параллели с классическим искусством.

Старшим детям на последнем занятии я дала такое задание: поделиться на пары, один человек сидит спиной к экрану, другой — лицом. И тот, кто видит изображение, должен был так описать его, чтобы второй понял, о какой картине речь. «Крик» Мунка они отгадали буквально за две-три секунды. И удивительно, как дети взаимодействовали друг с другом. Меня впечатлило желание детей продолжать говорить о художниках вне занятий. Например, у нас было состязание: Гоген против Ван Гога; надо было нарисовать один и тот же натюрморт, попытавшись передать стилистику. Получилось очень здорово именно потому, что дети искренне были увлечены и заинтересованы.

А какой опыт из вашей весенней смены вы учитываете при подготовке летней программы?

Именно этот — что дети очень умные, они неплохо ориентируются в искусстве, умеют анализировать произведения. Скажем, ко мне на лекции приходят студенты и они часто не видят вещи, которые в «Марабу» легко увидели одиннадцати-двенадцатилетние дети. Сначала я планировала просто рассказать о стилях (барокко, рококо, ренессанс), но в итоге поняла, что это слишком просто. Так родилась идея сделать курс по жанрам и сюжетам: портрет, пейзаж, натюрморт и мифологическое/религиозное в искусстве. На первый взгляд кажется, что это очень простое что-то, но именно через базовое мы и рассмотрим всякие интересные и сложные случаи.

Конечно, для детей не составит труда ответить на вопросы, что такое портрет, что такое пейзаж, но все-таки вряд ли они знают, что в натюрморте может быть что-то спрятано. Например, на очень многих голландских натюрмортах лежит на тарелке лимон. Это не просто фрукт, а символ умеренности, в то же время и символ греха, и намек на успех голландской экономики: такая маленькая, но успешная страна, жители которой могут позволить себе экзотические фрукты. Или вот — опять про натюрморт: Джузеппе Арчимбольдо — художник, который изображал людей через фрукты, овощи, растения. Почему он так делал? Хулиганил, экспериментировал? Окей. А как вы думаете, когда он жил? И дети узнают, что Арчимбольдо не авангардист, не сюрреалист, а художник XVI века, который жил на поколение позже Рафаэля, одновременно с Тицианом и Микеланджело. И вот у нас есть пятиметровый мраморный Давид и баклажановые лица Арчимбольдо. Как одно превращается в другое, чем они связаны?

Вряд ли они задумывались, что в палеолите, в период наскальных рисунков такого направления как портрет вообще не было. Или, скажем, вот эти толстенькие Венеры — а почему они были толстенькие? А было ли у них вообще лицо?

Или есть египетский портрет, римский, а вот про греческий с такой уверенностью не скажешь. Почему греки уклонялись от точной портретности? Потому что они были преданы математике, которая главнее всех богов, и пропорции оказались важнее сходства. Конечно, при Александре Македонском появятся образы, которые все знают: Сократ, Гомер, сам Македонский. Но если мы сравним эти портреты с римскими, когда видны все морщины, все шрамы, видны так, что страшно пройтись по галерее римских портретов, то поймем, что греческий никогда не был столь реалистичен, он все время подтягивается к идеалу и никакого носа картошкой (кроме Сократа), даже представить нельзя. Потому что, по большому счету, греки — верные математике люди.

Что касается мифологического/религиозного, это будет разговор о сквозных сюжетах в искусстве. Например, «Бобовый король» (как правило, это барокко, но и у Брейгеля-младшего есть свой «Бобовый король»). Там, где он, всегда изображается много персонажей, еды, какое-то безудержное веселье. Этот культ обжорства связан с сельскохозяйственной традицией, это магическая практика, направленная на то, чтобы в наступающем году все росло и колосилось.

Сквозных сюжетов много: Амур и Психея, Давид и Голиаф, опять же. Образ Давида-царя существует в средневековом искусстве: в XII-XIII веках это царь, который сочинял псалмы. Его изображают в короне, пожилым, бородатым и с каким-нибудь музыкальным инструментом — иногда духовым, иногда — струнным, но это неважно. Важно, что он связан с музыкально-сочинительской темой. Но в эпоху Возрождения Давид превращается в совершенно другого героя: резко молодеет, становится супер-красавцем; в барокко у Караваджо совсем иной Давид. Здесь мы можем обсуждать, почему это происходит, что в это время меняется в мире.

А в чем состоит общая задача этого большого курса?

Достаточно объемно поговорить об истории искусства. Если в весеннем «Марабу» мы были сосредоточены на коротком периоде, то летом будет прямо противоположное: мы рассмотрим сразу все, сразу всех и постараемся выбрать самое любопытное, самое яркое, самое острое — то, где есть над чем подумать. Это позволит говорить одновременно на многие темы — как в отношении времени, так в отношении жанра.

Скажем, занимаясь пейзажем, мы поговорим о геометрике – одном из самых древних периодов греческого искусства, когда еще нет пейзажа, а лишь графические и геометрические символы, обозначения воды, растений, солнца, ночи. Как это проникало в искусство, с каким смыслом, какой этому ставили знак, зачем это было нужно и как это будет меняться. Почему главный жанр Возрождения — это портрет, а XIX века — пейзаж?

По большому счету, искусствоведение должно отвечать на три вопроса: что, как и почему. «Что» — кажется, мы все можем видеть, но не всякий видит в произведении то, что нужно, и нам как раз важно научиться рассматривать вещь. Вопроса «как» мы коснемся слегка, потому что это больше про технику и приемы, которые использовал художник. А вот вопрос «почему» — самый интересный. Отвечая на него, мы сможем поговорить о человеке, о его психологии, понимании им мира и социума. Потому что любой разговор о вещи в итоге превращается в разговор о времени и обстоятельствах, в которых была создана та или иная вещь.