Ляля
Кандаурова

Искусство — не та вещь, с которой можно что-то получить: оно больше, лучше, сложнее нас, и ничего нам не должно.

У вас большой опыт работы со взрослой аудиторией, а с детьми вы впервые стали работать в прошлом году, в нашем лагере. Это было сложно для вас? С кем сложнее работать?

Две эти вещи никак не пересекаются. Начиная с простейшего: например, взрослая сессия — это почти всегда спланированный монолог, а с детьми — вопрос-ответная перестрелка, требующая громадной гибкости. То же самое и с другими сторонами: например, часто взрослый приходит на лекцию с осознанным интересом к теме, а детское внимание нужно снова и снова завоевывать.

Мне нравится чувство свободы при разговоре о музыке с детьми: нестрашно быть очень откровенным или сентиментальным, валять дурака, отозваться о титульном шедевре без подобающего трепета.

В прошлый раз мы обсуждали песни Роберта Шумана в группе, где были девочки-подростки, и вместо рассказа о том, как сближаются романтическая поэзия и романтическая музыка, который я затеяла бы со взрослыми, получилось следующее: девочки вдруг сказали, что хотят петь сами. У нас было два русских перевода стихов Гейне, которые использовал Шуман, мы обсудили, какой им нравится больше и почему, и они вдруг стали петь хором одновременно со звучавшей записью. Это было неожиданно, трогательно, абсурдно в любой другой ситуации, но ужасно правильно тогда, потому что они — и я — поняли самое главное и живое, что было в этой музыке именно для них и именно тогда.

Что для вас лично интересно/сложно/весело именно в формате работы в детском лагере?

Интересным (скорее, даже неожиданным) было то, с каким волнением дети слушали музыку. По-дурацки звучит, но я не была подготовлена к тому, что так называемая классическая, а значит — «взрослая» и «не классная», музыка будет предметом не снисходительного интереса, а азартного внимания и спора. До начала занятий я ставила это как финальную задачу: помочь детям расслышать, что в музыке, написанной сто, двести, триста лет назад, есть огромное количество живых сил, большее, чем мы можем даже представить. Оказалось, что детям не нужно никакое усилие, чтобы сделать это открытие: для них оно и не открытие вовсе.

Причем если у взрослых понимание этого почти всегда связано с наличием знаний о музыке, то у детей две эти вещи абсолютно раскоординированы: они чувствуют магнит, но не знают ни композитора, ни школу, ни время создания, могут не понимать ни контекст, ни форму. При этом большинство детей никогда не обращали внимания на свою способность слышать музыку, не любили ее сознательно. Но стоило нам заговорить о ней серьезно, как они начали мне отвечать: и те, кто занимался музыкой и даже имел какой-то сценический опыт, и те, кому сложно было точно формулировать по-русски.

Какой опыт из прошлой смены вы учтете при подготовке новой программы?

Я поняла, что детям важно что-то унести с урока. Это не обязательно что-то вещественное: после урока литературы, например, ты в силах рассказать — себе, другу, родителям — что там происходило, ты в силах вернуться к тексту, если что-то забылось. Музыка чрезвычайно эфемерна, особенно если ты — ребенок: в момент слушания и обсуждения она накатывает на тебя, как море, а после чувствуешь себя беспомощным; ты не можешь ни пересказать, ни напеть, ни вызвать ее к жизни.

Я придумала награждать тех, кто был больше всего заинтересован, флешками, куда я записывала их собственные плейлисты с музыкой, которую каждый выбирал себе сам: в течение курса мы касались большого количества сочинений, и, естественно, многое не успевали дослушать до конца. В результате оказалось, что награждать пришлось всех. Ясное дело, здесь работало и желание получить подарок, и возможность самостоятельного выбора, но мне показалось, что почти всеми двигало желание вернуться к тому, что мы слушали.

Все знают про художников-импрессионистов, а про музыкантов, конечно же, меньше. Пожалуйста, расскажите о программе весенней смены поподробнее. О ком именно вы будете говорить и в каком ключе?

Музыкальный импрессионизм принято связывать с двумя именами: Клод Дебюсси и Морис Равель. Это справедливо только отчасти: Дебюсси – да (хотя сам он не выносил этого ярлыка), ранний Равель — да, а вот поздний Равель бесконечно далек от всего импрессионистского. Интересно, что художников-импрессионистов любит примерно каждый первый: разумеется, на поверхностном уровне, но эта обаятельная, красочная, очень «хорошенькая» живопись без труда располагает к себе.

При этом музыкальный импрессионизм, почти совпадающий с живописным и по времени, и по месту, и по набору художественных импульсов, не пользуется такой всенародной любовью, как все эти нимфеи, бульвары и балерины. Это довольно непонятная, хотя и восхитительно красивая музыка. Но если присмотреться к тому, как она «работает», то вы увидите, что живопись импрессионистов делается понятной на уровне куда более тонком, чем внешнее обаяние. У живописного и музыкального импрессионизма очень схожее ощущение времени, причем в музыке это заметнее.

С чуть более старшими детьми мы будем говорить именно про это, а еще проследим за тем, откуда тянутся корни музыкального импрессионизма (спойлер — из Германии и России, представьте себе!), порассуждаем, почему это недолговечное, мимолетное, почти мгновенно растаявшее музыкальное направление дало жизнь почти всему музыкальному ХХ веку. А чуть более младшие смогут покайфовать от несложной и изумительно красивой декоративной стороны этой музыки — кстати, тоже связывающей ее с тем, о чем они будут говорить на занятиях о живописи.

В какой форме будут проходить занятия? Это лекции с аудиоматериалами?

Никаких лекций, боже упаси. Я буду рассказывать и постоянно задавать вопросы; мы будем смотреть видео, играть в разные угадайки, а главное — все время обращать внимание на то, что мы слышим и что при этом чувствуем.

Что вообще, по вашему мнению, люди (дети), не занимающиеся музыкой специально, должны знать и понимать о музыке? А для чего? Что им это дает в жизни?

Ничего не дает, ровным счетом. Слава богу, искусство — не та вещь, с которой можно что-то получить: оно больше, лучше, сложнее нас, и ничего нам не должно. А насчет занятий музыкой — это поразительный вопрос, я никогда не устану ему удивляться. Интересно ли говорить о картинах ребенку, не посещающему художественную школу? Нужно ли уметь читать, если не испытываешь писательских амбиций? Или так: надо ли уметь отличать суп от салата, если не умеешь готовить? С каких пор возможность воспринимать искусство и радоваться ему приравнивается к умению его создавать?